«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

нужды составляли 849 млн руб. Приходилось изъять недостающие средства для восполнения казны, в которой до введения сухого закона водочный доход составлял 24 %, а в 1916 г. – только 1,5 %. Компенсирующие потери доходы были найдены в обложении населения новыми налогами практически по всем статьям потребления. Недополученные многомиллионные доходы компенсировались повышением налогов на спички, соль, дрова, лекарства, чай, табак, сахар, увеличились также пошлины с пассажиров и грузов. Кроме того, за период 1915–1916 гг. четыре раза увеличивался объем бумажных денег, что повлекло за собой значительное падение покупательной способности рубля. Таким образом, время для проведения «сухого закона» Николаем II было выбрано крайне неудачно и, несмотря на поддержку официального курса со стороны многих общественных деятелей, огромный расход денежных средств на войну (вызвав финансовый кризис) в конечном итоге свел на нет все положительные моменты от данной политики.

4.2. «Откуда-то было раздобыто изрядное количество водки». Антинемецкие погромы 1915 г. в Москве

Одним из первых погромов в России периода «сухого закона», в значительной мере связанных с алкоголем, был антинемецкий погром в Москве весной 1915 г. Накануне Первой мировой войны в Москве проживало более 7,5 тыс. немцев, включая российских подданных. Как правило, они занимались промышленной и предпринимательской деятельностью. Генерал А.И. Деникин объяснял антинемецкие настроения в России рядом военных поражений 1915 г.: «Весной 1915 г., когда после блестящих побед в Галиции и на Карпатах, российские армии вступили в период „Великого отступления“, русское общество волновалось и искало „виновников“, „пятую колонну“, как теперь выражаются. По стране пронеслась волна злобы против своих немцев, большей частью давным-давно обруселых, сохранивших только свои немецкие фамилии. Во многих местах это вылилось в демонстрации, оскорбления лиц немецкого происхождения и погромы. Особенно серьезные беспорядки произошли в Москве, где, между прочим, толпа забросала камнями карету сестры царицы, великой княгини Елизаветы Феодоровны, женщины, увлекавшейся мистикой и благотворительностью и никакой политической роли не игравшей. Вероятно, под напором общественного мнения летом 1915-го г. состоялось много увольнений с гражданских постов лиц с немецкими фамилиями, и Ставкой приняты были некоторые репрессивные меры в Прибалтийском крае в отношении местных нотаблей. Императрица Александра Феодоровна болезненно реагировала на это явление и в своих письмах к государю несколько раз просила его побудить великого князя Николая Николаевича прекратить „гонение на остзейских баронов“»[500].

Вместе с тем А.И. Деникин признавал, что часто под антинемецкими настроениями были и другие реальные основания: «Несомненно, во всей этой истории пострадало напрасно много вполне лояльных людей, но нельзя не признаться, что в Прибалтийских губерниях германофильские симпатии, совершенно чуждые коренному населению (эстонцы, латыши), проявлялись в немецком населении городов и в прибалтийском дворянстве. И это невзирая на то, что последние в течение веков пользовались в России привилегированным положением и благосклонностью династии. Эти симпатии обнаружились наглядно впоследствии, после занятия германской армией Прибалтийского края, когда в местной немецкой печати и в воззваниях предводителей дворянства всех трех губерний прозвучали неожиданные мотивы: 1) признание, что „с горячей симпатией и пламенным восторгом (дворянство) следило за успехами германского оружия и болело душой, что не имело возможности на деле доказать свой германизм“; 2) радость, что „столь долго желанное отделение от России стало, наконец, действительностью“; 3) призыв „пожертвовать самым дорогим – послать своих сыновей в германскую армию, чтобы они сражались вместе со своими освободителями“. Хотя практического значения эти призывы не имели и в армии, где служило много прибалтийских дворян, никакого отклика не получили, но появление их не могло не отразиться на усилении неприязненного отношения к немцам русского общества и народа. Волновалась и армия. Так что Верховный главнокомандующий счел себя вынужденным отдать приказ, призывавший не верить необоснованным слухам и обвинениям. Но вместе с тем ввиду упорно ходивших в армии разговоров, что „немцы пристраиваются к штабам“, Ставка отдала секретное распоряжение – лиц с немецкими фамилиями отчислять в строй… Крупных столкновений в армии на этой почве, впрочем, не произошло, бывали лишь мелкие эпизоды… Вообще наш офицерский корпус ассимилировал так прочно в своей среде инородные, по происхождению, элементы, что русская армия не имела оснований, за очень малыми, может быть, исключениями, упрекнуть в чем-либо своих иноплеменных сочленов, которые точно так же, как и русские, верно служили и храбро дрались»[501].

Генерал-майор Отдельного корпуса жандармов А.И. Спиридович, побывавший в Москве в начале августа 1914 г., считал, что к немцам там было особо неприязненное отношение. «3-го августа вечером государь с семьей выехал в Москву. Того требовала традиция объявления войны. Для нас вопрос личной охраны государя упрощался относительно русских, но усложнялся относительно немцев. Ожидать теперь нападения на государя со стороны какой-либо русской революционной группы не приходилось. Это было немыслимо психологически. Но среди проживавших в России немцев всегда мог найтись какой-либо молодой фанатик, который, при общей повышенной нервозности, мог произвести покушение во славу своей родины. И вот по этим соображениям приехав в Москву за несколько дней до прибытия государя, я говорил на эту тему с градоначальником, с военными властями, и были приняты меры предосторожности, соответствующие новой обстановке. Тут впервые стало вырисовываться, не всегда ясное и определенное, отношение московских властей к немецкому вопросу в нашей внутренней жизни, что позже и повело к немецкому погрому в Москве»[502].

Неприязненное отношение к немцам усилилось поражениями на фронте. «13 мая 1915 г. государь покинул Ставку и на другой день вернулся в Царское Село. Петербург кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях подняли целое море ругани и сплетен. Говорили, что на фронте не хватает ружей и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление с великим князем Сергеем Михайловичем. Бранили генералов вообще, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции. С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу… Она, бедная, являлась козлом отпущения за все, за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят – не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило о таком мире. Там витала лишь одна мысль, биться, биться и биться до полной победы. Но сплетни шли, все щеголяли ими. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома. Было ли то проявление ненависти к немцам, или протест против действия местных властей, которые якобы